by Анита » Wed 05 Nov 2008, 01:59
Ну вот, наконц я посмотрела «Моего бедного Марата». Если сразу по сути — спектакль живой. По-моему, живой. Может, конечно, лучше было смотреть его раньше, когда актёры – Александр Домогаров, Андрей Ильин, Лариса Кузнецова – были молоды. Может быть, и даже наверняка, он лучше смотрелся на Малой сцене, для которой и был поставлен. А тут огромный зал. В какой-то мере, получается, «чёс».Хотя это уже не от актёров, да и не от постановщика сейчас зависит. Но спектакль — живой.
Бывает, что действие сразу берёт тебя «в плен», подхватывает и несёт. Или сразу как даст наотмашь — так что, в обалдении (в хорошем смысле) от происходящего, ты уже не в силах оторваться. На это, кстати, всегда был мастер Марк Захаров — чего стоит одно только начало «Юноны» и «Авось». А бывает, что спектакль разгорается постепенно, как огонёк свечи. Вот он ещё еле видимый, маленький и слабый — есть он или нет? Вдруг погаснет? Но он растёт, растёт, растёт… И вот уже — пламя. Или — как одинокий звук в оркестре, сначала действительно одинокий и тихий, который постепенно подхватывают другие инструменты. И вот уже звучит оркестр.
Я не знаю, на этом спектакле у меня было именно такое ощущение. Сначала — ну да, вот характерная Кузнецова, вот красавец — да, пожалуй, всё ещё красавец, хотя и усталый — Домогаров. Актёры, давно превосходящие возрастом даже возраст своих героев в последней сцене спектакля. А сначала-то уж вообще — они же должны быть юные. Даже если понимаешь, что история «вечная», проблема — на все времена, спектакль — условность, всё равно сначала как-то: ну видно же, ну заметно, что юный задор они «достают» из себя. Она — маленькая, с ручками-ножками — соломинками, но выглядит как сильно «повзрослевшая» травести, он — уставший по жизни взрослый актёр. И вот: «девочка Лика и мальчик Марат»… Ну какие, к лешему… И почему они так слишком оживлены, особенно Лика — это в блокадном-то Ленинграде, где люди еле ноги таскали? Живость Чулпан Хаматовой — Вари в «Детях Арбата», но без её внутренней взрослости. Как можно было не повзрослеть на войне? И почему кругом всё белое, не по-блокадному снежно-белое, а как на южной даче. Странно… Они начинают играть спектакль. Который, как сказано, должен идти два часа сорок минут без антракта. Ого… Сомневаюсь я что-то… Вот зал откликнулся на что-то смешное. Вот ещё раз. Ну да, они собираются на этом «проехать» всё это время?.. Но постепенно, постепенно… Вот появился Леонидик — Ильин, утрированно-нелепый. И опять рассмеялся зал. Но что-то, как росток, упорно пробивалось и пробивалось сквозь все условности, сквозь первоначальную нарочитость Лики, сквозь её ломаную пластику, которой явно сознательно добивался режиссёр, сквозь комичность Леонидика, сквозь нескрываемую взрослость и мужскую стать Домогарова — Марата. Лика — почему-то замечаешь её лёгкие соломенные, девчоночьи волосы. И это, как импрессионизм: «впечатление от»… Детскость, хрупкость, беззащитность. Марат — мальчишеское упрямство, грубоватость и нежность, мальчишеские же. Леонидик — карие глаза-«пуговички», близорукие и наивные. Постепенно, постепенно… Вот зал аплодирует после каждой сцены — и вежливые поначалу, аплодисменты становятся всё более искренними.
А белая сцена с каждым новым поворотом временного круга, прибавляет ярких «пятен», новых красок. Там, во время войны, всё было, как ни странно, светло в их душах. Может быть, по-детски наивно, но светло. А взрослые люди, принявшие за истину, что «всё так неоднозначно», не смогли решиться сказать правду — и прожили жизнь не так и не с теми. Красок, может быть, прибавилось. Убавилось света… И поэт Леонидик превратился во вполне «советского» стихотворца. И необычная Лика стала обычной. И фантазёр Марат, неприкаянный и бездомный, без-домный, ибо по-настоящему некуда ему вернуться, ездит-бродит по земле. Чужую жизнь пытаются проживать, не свою. И при этом боятся её разрушить — ведь всё вроде бы устоялось. Переболело. Только никаких напоминаний! А если вдруг… ну, вдруг… случайно, ненароком вспомнили — то мы же не хотели! Сейчас всё вернётся на круги своя!.. Но тихое: «Пусти меня, Лика… пусти, пожалуйста…» Марата хорошо слышно в большом зале. И, наконец, становится ясно, что НИКТО, НИКОГО, НИКУДА не отпустит. Даже после благородного (и справедливого по сути!) ухода Леонидика. Вот были Леонидик и Лика — вдвоём. Теперь — Марат и Лика. То, первое, было неправильно. Второе — правильно безусловно. Потому что, как сказал Леонидик, «ведь не жить вам друг без друга?» Но дело в том, что им всем теперь, всем троим, друг без друга не жить. Потому что «крепка, как смерть, любовь». А она связала их вместе ещё в сорок втором. А потом, может быть, ещё больше, связали годы, прожитые именно так, а не иначе. Пусть неправильно. Но теперь счастливые Марат и Лика не смогут «оставить за скобками» где-то странствующего Леонидика, как раньше несчастливые Лика и Леонидик не могли «оставить за скобками» где-то странствующего Марата. На прощание вспыхивает видение сквозь прозрачную дверь: они трое, заключившие друг друга в крепкие объятия. О люди, вовремя говорите правду! Может быть, тогда потом будет менее больно! Впрочем, и на это нет никакой гарантии. Абсолютно никакой.
Отсутствием антракта я совершенно не тяготилась. Не знаю, какие сейчас спектакли ставит Житинкин, но раньше, по-моему, ставил хорошие…